Русская Православная Зарубежная Церковь. 1928-1938. По материалам польских заграничных служб

Автор: i-sobor. Дата публикации: 05 апреля 2014. Категория: История РПЦЗ.

Dr. Yan Zamoysky (Warsaw), The Russian Orthodox Church Abroad, According to the Records of the Polish Foreign Service, 1928-1938. Novaia i Noveishaia istoriia, 1, 1998.

The Russian Orthodox Church Abroad developed herself historically against the background of the White Russian Emigration.  This development was informed by the struggle between two fundamental tendencies: the blind adherence, on the one hand, to the traditional formulas that defined the place of the church in Russian political life, and the attempt, on the other, to institute deep reforms in response to the times, so as to enable the church to become a relevant factor in the development of the nation, rather than a relic of the past.  In the parishes abroad, a competition arose between nationalist-monarchist and liberal-democratic elements, each vying for power and influence in the life of the church. At the same time, the Russian Church Abroad took part in a new chapter of the old conflict between the Second and Third Romes, Moscow and Constantinople.

The developments of these issues in the ROCOR during the interbellum period are well represented in the records of the Polish Diplomatic and Intelligence Services, where they are depicted in the context of their relation to Polish national interests.

Статья опубликована в 1998 г. Автор-доктор, профессор, заместитель директора Института истории Польской академии наук. Перевод с польского С.Г. Яковенко.  В статьи наряду с фактами помогающими понять позицию РПЦЗ в межвоенный период, ряд авторских оценок представляется необоснованным.

История русской православной зарубежной церкви разворачивалась на фоне деятельности русской белой эмиграции и отражала борьбу двух основных тенденций: слепой приверженности традиционным формулам, определявшим место православной церкви в общественной жизни России, и стремлением к проведению в ней глубоких реформ с тем, чтобы ответить на вызов времени и стать фактором развития нации, а не окостеневшим пережитком прошлого. В приходах, братствах и синодах шла борьба за влияние и власть между националистически-монархическими и либерально-демократическими кругами эмиграции, между сторонниками политической независимости церкви и проводниками прикрываемого каноническими нормами влияния Московской патриархии, все более интегрировавшейся в политику Советского государства. Наконец, Русская православная зарубежная церковь была участницей очередного этапа старого спора между “вторым и третьим Римом”, между Константинопольским и Московским патриархатом.

Все эти вопросы на протяжении межвоенного времени находились в поле зрения польских дипломатических и аналитических служб, отслеживались, регистрировались и оценивались в контексте пригодности и значения для польских государственных интересов. В первую очередь это относится к донесениям посольств, в особенности польского посольства в Берлине, к их переписке с министерством иностранных дел Польши (“Централей”), к памятным запискам II отдела Главного штаба, направлявшимся в разные инстанции, к информационным бюллетеням министерства внутренних дел, использовавшим как дипломатические, так и собственные источники информации.

Хотя пробелы в документации ощутимы, сохранившиеся источники освещают самые разнообразные стороны жизни Русской православной зарубежной церкви, позволяют судить о ее проблемах и действующих лицах. Кроме того, они ярко характеризуют мотивы заинтересованности польских служб делами этой церкви в межвоенные, а в особенности в 1930-е годы.

Годы после революции 1917 г. и великого исхода 1919-1921 гг., который породил русскую белую эмиграцию, а вместе с ней – Русскую православную зарубежную церковь, были как для “отечественной”, так и для эмигрантской церкви временем борьбы за выживание и приспособление к новым историческим условиям. Нас интересуют здесь межвоенные годы, хотя в действительности период, о котором идет речь, продолжался до 1945-1946 гг. В 1940 г. по поручению советских властей в Париже появился митрополит Николай (Крутицкий) с целью присоединить тамошнюю церковь к московской, патриаршей. После московского Собора (1945 г.) и выбора патриарха Алексия ряд “незаконно отлучившихся и отпавших церквей”, как их называли, либо возвратился к канонической связи с Московским патриархатом (как, например, западноевропейская с митрополитом Евлогием), либо же урегулировал с ним вызывающие возражения проблемы автокефалии, как польская церковь.

Нараставшие с рубежа ХIХ-ХХ вв., но неустанно сдерживаемые тенденции к модернизации русской православной церкви, и прежде всего стремление к отделению от государства и отказу от функции составной части государственного аппарата, нашли выражение на неоконченном Соборе 1917-1918 гг. ¹ Церковь провозгласила на нем свою независимость, было восстановлено патриаршество, взят курс на соборные, а не синодальные принципы управления.

Однако очень скоро под воздействием беспощадной антирелигиозной и антицерковной политики советской власти в церкви обозначились различные, подчас противостоящие друг другу течения, с одной стороны, приспособленческого и даже сервилистского, раболепствующего толка – “живая церковь”, “обновленчество”, “григорианство” и другие, с другой – охранительного и консервативного – “оппозиция Даниловского монастыря”, “иосифлянство”, катакомбное движение “непоминающих”, которое просуществовало вплоть до послевоенных лет.

На этой почве среди части иерархов, преимущественно связанных с движением “обновленчества”, возникла убежденность в необходимости сохранения любой ценой церковной организации, ее центральных структур, прежде всего епархиальных и приходских, которые идентифицировались с церковью как таковой. В этом заключался смысл декларации 1923 г. патриарха Тихона (Белавина), умершего в Донском монастыре в 1925 г.: “Я советской власти не враг, … сознаю свою повинность перед советской властью”. Этим руководствовался “Местоблюститель Патриаршего Места [престола – ред.]” митрополит Крутицкий Петр (Полянский), умерший в 1936 г. в ссылке. Таковым было содержание политики, проводимой в жизнь заместителем патриарха митрополитом Сергием (Страгородским), формальные, канонические права которого на роль главы православной церкви в России вплоть до избрания его в 1943 г. патриархом были хрупки и многими определялись просто как узурпация, политики оппортунистической, но умело реализованной сначала в самой Советской России, а затем, в 30-е годы, и но отношению к различным группировкам зарубежной церкви. В основе этой линии лежало как стремление к подчинению их Московской патриархии, так и к их нейтрализации путем канонических осуждений и запретов либо созданием конкурентных, подчиненных Москве церковных организаций и объединений. К 1946 г. эта политика привела к подчинению различных групп и течений, за исключением катакомбной церкви “непоминающих”, к их включению в рамки единой централизованной церковной организации в СССР. Меньших, но вполне определенных успехов митрополит Сергий добился за границей.

Факт существования зарубежной церкви было одним из тяжелейших обвинений, которые советские власти предъявляли российским церковным иерархам. Государство оказывало давление, требуя осуждения, анафемы, упразднения эмигрантских церковных организаций. Против таких мер выступили и подверглись репрессиям Тихон и Петр. Сергий пошел-таки этой дорогой, руководствуясь, скорее всего, не только установками советских властей, но и собственным представлениям о централизованной, несмотря на “мировое рассеяние”, как порой выражались современники, Русской апостольской православной церкви ²].

Русская православная зарубежная церковь возникла на почве массовой эмиграции из России после поражения белого движения и прежде всего после эвакуации армии генерала П.Н. Врангеля из Крыма в ноябре 1920 г. Созданное в Симферополе при правительстве Южной России Русское временное церковное управление оказалось сначала в Константинополе, а затем в Югославии. Там, пользуясь гостеприимством сербского патриарха Варнавы и королевского двора, оно разместилось в Сремских Карловцах.

В 1921 г. там состоялся первый Собор Русской православной зарубежной церкви. Во главе избранного на нем Синода или Высшего управления Русской православной церкви за границей встал Антоний (Храповицкий), митрополит Киевский и Галицкий, некогда также Волынский, один из трех претендентов на патриарший престол в 1918 г. и глава церкви на Украине после Собора 1918 г. ³. [sic.]

Митрополит Антоний имел репутацию одного из самых выдающихся иерархов русской церкви, высоко образованного и интеллигентного, но также чрезвычайно амбициозного и ловкого. Политически его характеризовали как националиста (один из организаторов “Союза Русского Народа”), монархиста, а в волынский период -русификатора. Относительно того, как он оказался в Сербии, существуют две версии: одна, что он эвакуировался вместе с армией генерала Врангеля из Крыма уже как глава действующего при ней верховного церковного органа; другая же, более правдоподобная, что он вместе с митрополитом Евлогием (Георгиевским) оказался в 1920 г. на территории юго-восточных областей тогдашней Речи Посполитой, где его арестовали службы атамана С. Петлюры и интернировали в Бучаче. В Константинополь оба пробрались при помощи православных и униатских иерархов.

Декларация Карловацкого собора, выступившего за нерушимую связь церкви с монархией и восстановление династии Романовых в России, вызвала сильное эхо в эмиграции, протесты ее демократических течений и декрет патриарха Тихона о ликвидации карловацких органов церкви, не имевший, впрочем, никаких практических последствий. ⁴. [sic.]Таким образом, Карловацкий синод занял место на крайнем, консервативном монархическом крыле белой эмиграции, претендуя в то же время на роль верховного органа православной церкви за рубежом.

Карловацкий синод как Тихоном, так и “обновленцами” был осужден с канонической точки зрения – как самозванное управление, состоявшее из епископов, которые покинули свои епархии, паству и отпали от Матери-Церкви, и политически – поскольку своей деятельностью, монархизмом и реакционностью он навлек преследования на церковь в России. Термин “Мать-Церковь” имел здесь не только моральную, но и правовую ценность, поскольку всякое отделение от нее какой-то ее части требовало выполнения ряда двусторонних канонических актов, под угрозой недействительности этого шага. Одним из немногочисленных голосов против декларации Карловацкого собора о реставрации династии Романовых, а также за отделение церкви от государства был голос замечательного русского историка Георгия Вернадского. Он участвовал в Соборе от имени “мирян”, русских эмигрантов в Греции. Шокированный тоном Собора, он покинул его заседания и вернулся в Грецию. Избиратели полностью одобрили его решение, что было в это время редкостью в среде русской эмиграции.

Другой церковный центр сформировался в Париже. Он представлял с 1926 г. противоположное карловацкому, политически нейтральное, а фактически либеральное, демократическое, в духовном смысле – обновленческое течение православия. Во главе его встал архиепископ Евлогий (Георгиевский), позднее митрополит, бывший глава Холмской епархии, депутат II и III Думы. Польские службы оценивали его как русификатора и главную фигуру “либерально-обновленческого” течения в церкви. Евлогий в роли экзарха Западной Европы был легитимирован дважды – в 1920 г. митрополитом Антонием, а в 1921 г. – патриархом Тихоном, присвоившим ему в 1922 г. сан митрополита; в 1929 г. Евлогий был официально признан и митрополитом Сергием. Если карловацкий центр с самого начала находился в остром конфликте с Московским патриархатом, то позиция Евлогия в отношении Москвы была куда более неоднозначна и характеризовалась в 1927 г. некоторым сближением, проявившемся в декларации о лояльности в отношении Сергия, окончательно же определилась осенью 1930 г., когда после отказа от “покаяния” за поездку в Англию отношения Евлогия с Москвой были разорваны.

Важной и сильной стороной парижского центра Русской православной зарубежной церкви, интеллектуальной опорой Евлогия, являлись два единственных в русской диаспоре научных религиозных центра – Русский православный богословский институт (Богословская академия), руководимый отцом Сергием Булгаковым и объединявший выдающихся русских богословов профессоров Г.В. Флоровского, Карташова, Зеньковского, и Русская религиозно-философская академия, возглавлявшаяся философом Николаем Бердяевым. И если первый искал новые пути для православной богословской мысли, сотрудничал с аналогичными протестантскими и англиканскими научными центрами, то вторая, привлекая представителей различных гуманитарных наук, и не только из русских, занималась общественными аспектами православия, его отношением к обществу, военным конфликтам и т. д. ⁵.

Разногласия между карловацким и парижским центрами очень скоро переросли в открытый конфликт, главными действующими лицами которого оказались митрополиты Антоний и Евлогий. Информация о развитии этого конфликта и составляет значительную часть донесений польских зарубежных представительств о “межправославных отношениях”, как именовались в документах связи и взаимодействие различных течений и группировок в русской православной церкви.

Открытый конфликт между Карловацким синодом и митрополитом Евлогием датируется временем проведения “архиерейского собора” 4-17 сентября 1924 г., на котором Карловацкий синод провозгласил “Временное высшее церковное управление за границей” (в публикациях встречается несколько схожих версий этого названия). Собор лишил тогда митрополита Евлогия церковного управления на территории Западной Европы, признавая, что компетенция Карловцев распространяется и на государства этого региона. В ответ на это Евлогий покинул Собор, считая, что его полномочия, происходившие от Тихона, канонически законны и не могут быть поставлены под вопрос Карловцами, которые не имеет в отношении его никаких прав.

Независимую от Москвы и двух других религиозных центров позицию занимала православная церковь в США, которой руководил митрополит Платон (Пашковский), а вслед за ним – архиепископ Феофил. Главой самой сильной в США, наилучшим образом организованной и самой богатой карпаторусской епархии был епископ Адам. С 1924 г. православная церковь в США считалась автономной, что было подтверждено на соборе в Кливленде в 1934 г. До 1927 г. наблюдалось сближение церкви с карловацким центром, но затем эти отношения были прерваны митрополитом Платоном; вновь восстановленные в 1935 г. контакты носили на этот раз взаимно необязывающий характер. Что касается Украинской православной церкви в США, возглавлявшейся архиепископом Теодоровичем, то она считалась автокефальной. ⁶

Неопределенная ситуация сложилась на дальневосточных территориях. Не были прояснены отношения между архиепископом Мелетием, главой церкви в Маньчжурии, которого поддерживала Япония, архиепископом Мефодием из Японии, не пользовавшимся, напротив, благожелательностью властей Японии, и Нестором Камчатским. Считавшийся представителем всей русской дальневосточной церкви в целом епископ Димитрий Хайларский заявлял о своей подчиненности Карловацкому синоду. ⁷

Немногочисленные заграничные епархии и приходы сохранили свою каноническую зависимость от Московского патриархата. К ним принадлежала литовская епархия, глава которой архиепископ Елевферий (Богоявленский) предъявлял претензии на руководство над территорией Виленской области, некогда церковно подчиненной ему. Рассеянные приходы “патриаршей церкви”, как тогда именовали Русскую православную церковь, находились в Германии и во Франции, а также в США. Церковь в Швеции также сохранила близкую связь с Москвой. В 1930-е годы митрополит Сергий, активизируя свою церковную политику, подчинил литовскому Елевферию западноевропейские приходы, в США же отправил действовавшего прежде от его имени во Франции архиепископа Вениамина (Федченкова) как экзарха Северной Америки. После него “опеку” над Францией принял в 1933 г. архимандрит Анастасий, поддерживаемый епископом Эйдамом из Швеции. Этот маневр польские наблюдатели сразу же оценили как свидетельство развивавшейся экспансии Московского патриархата по отношению к “зарубежной” церкви, пусть даже такой отдаленной, как американская ⁸. Впрочем, еще раньше о претензиях на руководство американской митрополией заявили “карловчане”. В связи с проведением в Кливленде после смерти митрополита Платона Собора Карловацкий синод предложил своим “братьям в США” самим “выбрать себе правящего епископа” (митрополита), но представить его для утверждения “карловчанам”. Собор избрал митрополитом Феофила, однако за согласием в Карловцы обращаться не стал ⁹.

Ряд православных церквей в государствах, некогда входивших в состав Российской империи, стремясь обеспечить себе независимость, переходили в каноническое общение с Константинопольским патриархатом, называемым также Экуменическим (Вселенским) или, по имени квартала в Константинополе, где расположена патриархия, – Фанаром. |Так произошло и с церковью в Польше, которая в 1925 г. провозгласила себя автокефальной на основе “Томоса” – особого акта, полученного от Фанара. Таким же образом поступили и в Латвии. Автокефалию своей православной церкви решительно защищали власти Эстонии, жесткими мерами переводя богослужение в ней на эстонский язык. Однако же епископ Иоанн Печерский признал в 1936 г. главенство Карловацкого синода. После разрыва с Сергием и конфликта с Карловацами митрополит Евлогий перешел под юрисдикцию Фанара. Подобного рода действия усиливали позиции Константинопольского патриархата, не говоря уже о том, что приносили ему немалый доход. Польша заплатила за “Томос”, признававший автокефалию православной церкви у себя в стране, 12 тыс. ф. ст., выдала 30 тыс. швейцарских франков на расходы делегации Фанара, которая привезла этот “Томос”, и выплачивала постоянное денежное вознаграждение четырем “особенно благожелательным” к ее делам сановникам патриархата ¹⁰.

Политика Фанара по отношению к Русской православной церкви была неоднозначной. Поддержку автокефальных и автономных инициатив ее “зарубежной” части Фанар превосходно совмещал с одобрением деятельности “обновленческой церкви” в СССР и другими жестами, рассчитанными на то, чтобы этим путем добиться от Советской России вмешательства в пользу терпящей притеснения со стороны режима Кемаля церкви в Турции. Митрополит Дионисий (Валединский), принявший управление церковью в Польше после убитого в 1923 г. Георгия (Ярошевского), пользовавшегося благоволением патриарха Тихона, и, что интересно, одновременно и доверием польских властей, получил из фондов польского министерства религиозных исповеданий и народного образования 3 тыс. долл. в порядке доплаты из личного фонда премьера Грабского для поездки в православные столицы Афины, Софию, Белград и Карловацы, а также в Константинополь с визитом благодарности за поддержку польской автокефалии и компенсации за его лечение в Меране, прекращенное по распоряжению польского правительства, когда своим отсутствием Дионисий намеревался было саботировать торжественное провозглашение автокефалии ¹¹.

1920-е годы не оставили значительного количества документов польских заграничных служб о деятельности Русской православной зарубежной церкви. Из сохранившегося в архивах можно сделать вывод, что польский интерес к этому вопросу объяснялся стремлением к осуществлению автокефалии православной церкви в Польше и общей настороженностью, с которой польские заграничные центры наблюдали за начинаниями монархических кругов, представлявших, как тогда считалось, наибольшую опасность для интересов Польши.

Польская исследовательница М. Папежиньска-Турек в работе “Между традицией и действительностью” широко описывает вопросы автокефалии, в частности – отношения польской православной церкви с карловацким и парижским центрами ¹². Реакция обоих была вначале негативной. Митрополит Евлогий в 1924 г. в самых резких тонах осудил в прессе преследование православия в Польше, не дал согласия на приезд в Польшу профессора православного богословия для преподавания в Варшавском университете, в 1925 г. пригрозил отлучением епископу из Франции, намеревавшемуся отправиться в Польшу.

Парижские встречи советника польского посольства Я. Стжембоша с представлявшим Евлогия профессором Карташовым в январе и марте 1926 г. не дали ожидаемого результата. Митрополит Евлогий помимо прочего пытался использовать ситуацию для получения от польской стороны “какого-то удовлетворительного решения” в отношении православных епископов, лишенных права въезда в Польшу (Елевферий) либо выдворенных из нее (Владимир, Сергий, Пантелеимон), что, разумеется, не входило в планы польских властей ¹³. Позднее, однако, Евлогий уступил и признал автокефалию польской церкви.

Стжембош, являвшийся, судя по сохранившимся документам, действительным архитектором внешнего обрамления автокефалии, т. е. привлечения на ее сторону необходимого числа автокефальных патриархов, также сопровождал митрополита Дионисия в его упомянутом выше благодарственном путешествии и участвовал в переговорах, имевших целью склонить карловацкого митрополита Антония в письменной форме одобрить самостоятельность церкви в Польше ¹⁴. Потребность в такого рода акции не вполне понятна, поскольку еще в ноябре 1925 г. митрополит Дионисий встретился с митрополитом Антонием в Румынии, на торжественной интронизации патриарха Мирона, чья церковь первой признала в 1922 г. право польской церкви на автокефалию, совершил с ним совместное богослужение и получил заверение в поддержке автокефалии, а также благожелательном посредничестве перед сербским патриархом Варнавой, по-прежнему упорствовавшим в этом вопросе ¹⁵. Помимо прочего, Антоний был обязан Дионисию за заботу, которую тот в качестве кременецкого епископа проявил в 1920 г. о нем и архиепископе Евлогии, интернированных атаманом Петлюрой в Бучаче[ ¹⁶.

Связь зарубежной церкви с монархическими движениями, особенно ее карловацким центром, была общеизвестным фактом, в особенности после декларации Собора 1921 г. В 1923 г. информационный отдел польского министерства иностранных дел составил и разослал всем заинтересованным инстанциям специальный рапорт “Об организации и деятельности русских монархистов в Польше и за границей, в особенности в связи с позицией православного духовенства” ¹⁷. Митрополит Антоний в письменных обращениях неоднократно благословлял деятельность провозглашавшей монархические идеи террористической организации “Братство Русской Правды”, ее борьбу против советской власти и “враждебной Христу и тайно руководимой Его врагами – Иудеями” ¹⁸.

Секретарем Карловацкого Синода был граф Ю. Граббе, очень влиятельный в среде эмигрантской элиты, глубоко консервативный монархист – были среди них и либеральные – из семьи обрусевших немцев, проживавших более двухсот лет на земле Войска Донского (генерал Граббе, из той же семьи, был председателем “Объединенного Казачьего Совета” и, насколько нам известно, преемником донского атамана за границей генерала Л.В. Богаевского). Граф Граббе провозглашал необходимость “перемены союзов”, разрыва с державами Антанты и ориентации на соглашение с Германией, так как “даже малый союз с Германией лучше большой дружбы с Англией” ¹⁹. На монархическом круге в Белграде в январе 1922 г. он говорил о необходимости такого соглашения с Германией, которое, в частности, давало бы ей, “уже сегодня”, концессии и права в России, соглашаясь с перспективой, что “хозяевами ситуации станут у нас немцы”. Россия должна, по этой идее, поддержать возможный удар Германии по Франции в надежде, что “в момент наибольшего напряжения [немцев] во Франции [удастся] освободиться от их опеки” ²⁰.

В 1920-е годы подобного рода взгляды были довольно распространенными в консервативно-монархических кругах. В Германии обосновался в эти годы “Высший монархический совет”. Считалось повсеместно, что провозгласивший себя преемником Николая II великий князь Кирилл Владимирович (для одних – просто царь, для других только “Блюститель Престола”) пользуется поддержкой Германии.

В последующие годы взоры в монархическом лагере вновь обратились в сторону Франции и Англии, за исключением движений, эволюционировавших к “монархо-фашистским” формам (“Младороссы”). С польской стороны также постепенно ослабевает оценка опасностей со стороны монархического движения для интересов Речи Посполитой, центры которого переместились во Францию. На исходе 1920-х годов имеют даже место контакты с умеренно монархическим, склонным скорее к нейтральности по вопросу политического устройства России Русским общевоинским союзом (РОВС), пытавшимся сохранить в эмиграции определенные военные структуры. В этих контактах польская сторона была очень осторожна из-за подозрений, как оказалось вскоре – оправданных, глубокого проникновения советской агентуры в структуры РОВСа и связанных с ним организаций ²¹.

Документы последующих лет редко упоминают о связях церкви и монархистов. Они встречаются только в конкретных случаях, например, в связи с безуспешными стараниями архимандрита Тихона (Лященко), находившегося в Берлине, возвратиться в Польшу, откуда он был выдворен за монархическую деятельность ²². Другой выдворенный из Польши епископ – Владимир (Тихоницкий), который должен был занять гродненскую епархию, обвинялся, помимо многих других грехов, в конспиративных контактах с “заграничными центрами вредного влияния” ²³.

В 1930-е годы заинтересованность польских заграничных служб в том, что происходило в различных центрах Русской православной зарубежной церкви, резко возрастает. То ли в силу естественных причин – обилие информации, активные контакты, то ли вследствие указаний руководства министерства иностранных дел главным центром сбора информации о ней становится посольство Речи Посполитой в Берлине. Скупая в целом “Централя” предоставила посольству месячную дотацию в 150 немецких марок на оплату постоянного референта по “межправославным вопросам” – им был, как явствует из донесений, доктор Юзеф Фрейлих, – а также квоту в 4 тыс. злотых на подготовку им более обширного труда, опирающегося на сведения, собранные в Праге, Белграде, Софии и Константинополе (в документах министерства сохранился только конспект) ²⁴.

Повышенное внимание польского внешнеполитического ведомства к делам Русской православной зарубежной церкви было связано с рядом причин, прежде всего – с осознанием канонической неполноценности автокефалии церкви в Польше, отсутствием согласия со стороны “Матери-Церкви” – т. е. Московского патриархата. Что касается польской стороны, то она искала правовое обоснование автокефалии, отрицая легитимность установления связи этой церкви с Москвой в 1686 г., а также обращаясь к решениям Собора в Пинске в период Четырехлетнего Сейма 1791 г. У польских служб не было также уверенности в полной лояльности митрополита Дионисия и всего епископата, русского в основной своей массе, в их устойчивости к давлению в сторону централизации, исходившему как со стороны Карловацкого синода, так и – в первую очередь, со стороны все более активного в своей деятельности Сергия. Польские власти опасались возможности соглашения между Евлогием и Антонием, а еще более – признания ими прерогатив Сергия, и вообще любого соглашения этих центров с Москвой под давлением митрополита сербского Варнавы. Особую опасность представляла каноническая легализация Сергия на патриаршем престоле в случае созыва поместного Собора в Москве, что могло радикально изменить отношение этих автокефальных церквей к самостоятельности церкви в Польше.

Излагая эти соображения в инструкции для посольства Речи Посполитой в Берлине, “Централя” ориентировала его на сбор информации о различных процессах, происходящих в русской зарубежной церкви. В особенности это касалось начинаний митрополита Сергия, отношения к нему церкви “зарубежья”, развития отношений между отдельными частями этой церкви, главным образом между Антонием и Евлогием, ее отношения к польским делам, к митрополиту Дионисию, к “ватиканским амбициям Фанара”, а также к контактам с англиканской церковью и реакции на “унионистскую акцию” католической церкви ²⁵.

Под “отношением к польским делам и митрополиту Дионисию” подразумевались остро критические оценки церковных кругов и в целом русской эмиграции в адрес польских властей в связи с их отношением к православной церкви и относительно соглашательской, по их мнению, позиции Дионисия.

Детонатором этой кампании в начале 1930-х годов стало письмо митрополита Дионисия главам ряда автокефальных православных церквей. Он обвинял польские власти в преследованиях, сравнимых с “избиением вифлеемских младенцев”, а католическое духовенство – в стремлении “отобрать у нас половину наших святых церквей”. Не вдаваясь в оценки, отметим, что кампания по возвращению собственности римско-католической церкви в восточных воеводствах затронула до трети всего достояния православной церкви в Польше, хотя далеко не все имущественные притязания находили поддержку в суде. В целом официально провозглашавшиеся принципы религиозной терпимости переплетались в Польше с негативным отношением к конфессии, которая воспринималась как реликт российского господства и угроза национальной политике государства на его восточных рубежах.

Письмом Дионисия, отправленным помимо прочего католикосу Грузии, немедленно воспользовалась советская пропаганда; широкую огласку дала ему и эмигрантская пресса всех оттенков, в частности – в США. Разъяснение Дионисия о том, что его намерения неправильно истолкованы, не могло изменить положения дел, тем более что на высказанном в письме утверждении о 700 отобранных католиками церквах он продолжал настаивать, хотя подчинился приказу властей о дальнейшем его нераспространении. Позднее объектом критики стал факт разрушения либо передачи католикам римско-католического и греко-католического обрядов православных церквей на Холмщине ²⁶.

Донесения посольства этого времени сообщают о многочисленных мероприятиях, организованных при берлинской церкви Св. Владимира – месте собраний элитарных кругов русской эмиграции, на которых подвергалась резким нападкам польская политика в отношении православной церкви. Дионисия обвиняли в прислужничестве польским властям, в том, что он согласился на введение в литургию польского языка. Звучали призывы к публичному, официальному осуждению Дионисия, а также епископа волынского Алексия Карловацким синодом ²⁷. В немецкой прессе все чаще появлялись статьи по этому вопросу; особую активность проявлял “специалист по православию” из Кенигсберга доктор Ганс Кох ²⁸. Сообщалось о доходящих до русской эмиграции в Берлине слухах о намерениях “благомыслящего духовенства” на Волыни создать отдельную епархию, подчиненную  внешней юрисдикции   ²⁹ .

Возможно, именно для противодействия этой кампании Дионисий предпринял краткую поездку в Берлин, где оправдывал перед тамошним духовенством и его светским окружением свою лояльность польским властям и аргументировал такую позицию, в частности, необходимостью противодействия против “акции иезуитов” ³⁰. Успеха он, судя по всему, не добился.

На вопросе о деятельности Ватикана и собственно иезуитов в СССР и среде русской эмиграции следует остановиться отдельно. Еще в 1920 годы польские власти были встревожены контактами ватиканских эмиссаров в Испании с кругами русской аристократии, связанными с церковной иерархией. Эти контакты имели в виду сближение интересов, а в перспективе и возможность “католизации России”. Посол Речи Посполитой в Испании предостерегал, что “католизация России создала бы очень опасную ситуацию для Польши, поскольку радость по поводу обращенного грешника привела бы к забвению или отодвинула в сторону верующих [поляков]. Католическая Россия не перестала бы быть настроенной националистически”. Существовало, впрочем, мнение, что такого рода попытки предпринимались в ответ на известие о параллельных контактах Ватикана с советскими властями, о чем, в частности, сообщал в Париже митрополит Евлогий ³¹.

Проблема вновь возникла в начале 1930-х годов в связи с деятельностью папской комиссии “Рго Russia”, создававшей на территории Речи Посполитой без ведома и согласия властей приходы смешанного православно-католического характера, именуемого “восточнославянским”. Эта акция вызвала решительный протест польского правительства, обращения в адрес Ватикана; развернулась пропагандистская кампания, в ходе которой изобличались подоплека и опасный характер деятельности “Рго Russia”.

Конфликт касался не только территории Польши, но и Дальнего Востока, где в Харбине располагалась многочисленная польская колония. Усилиями “Рго Russia” управление церковными делами было там передано в руки русских католических священников, националистов и монархистов, которые безжалостно вытесняли польское духовенство, в частности, монахинь, руководивших обучением в женской школе. “Харбин, – отмечалось в донесениях, – является территорией русской концессии, отдельной от Китая, благодаря чему монсиньору д’Эрбиньи (руководитель “Рго Russia”. - Я.З.) удалось получить эту территорию для комиссии ‘Рго Russia’, чтобы создать там центр проникновения с востока на русскую территорию”. Посольство Речи Посполитой обвиняло и польский епископат в абсолютном отсутствии интереса к этим важным вопросам. Специальная конференция в МИД по этим вопросам ознакомилась с донесением советника Я. Стжембоша, в котором он говорил о трехкратном путешествии монсиньора д’Эрбиньи в Россию для урегулирования положения католической церкви в СССР. Но регулировал он их там, игнорируя польские пожелания и отказывая в контактах с польскими службами, действуя “в направлении располячивания католической церкви в России” ³².

В середине 1930-х годов посольство в Берлине с обеспокоенностью информирует министерство иностранных дел о контактах Ватикана с религиозными центрами Булгакова и Бердяева в Париже. Здесь проявлял особую активность католический священник, бывший полковник и русский военный атташе в Риме князь А.М. Волконский, происходивший из семьи, проявлявшей симпатии к католицизму еще раньше, в XIX в. Брат Александра – С.М. Волконский, деятель русской эмиграции в Париже, был католиком восточного обряда. А.М. Волконский попал в поле зрения польских заграничных служб еще в 1919 г. Очень тесными были связи А. Волконского с комиссией “Рго Russia”, в которой он являлся одним из ведущих экспертов. В его широко распространяемом письме-завещании, датированном 1934 г. и адресованном русскому философу-эмигранту И.А. Ильину, содержался призыв к примирению православия с Римом, в чем князь-священник усматривал исторический шанс России.

В 1934-1937 гг. наблюдался наивысший рост польской заинтересованности делами русской зарубежной церкви. Большое внимание в министерстве иностранных дел уделялось положению дел в Латвии, где после трагической смерти архиепископа Иоанна (Помера) в 1934 г. не осталось ни одного епископа, чтобы принять руководство церковью, в то время как для сохранения автокефалии их должно быть не меньше трех. Претензии на управление ею немедленно высказал митрополит Елевферий из Литвы, что означало бы возвращение латвийской церкви, до автономной, под главенство Москвы.

Первоначальные намерения латвийских властей привлечь для возведения новых епископов митрополита Дионисия не могли быть осуществлены ввиду канонической уязвимости польской автокефалии. Дела начали приобретать неблагоприятное направление, когда митрополит сербский Варнава отказал латышам в хиротонии – посвящении в епископы, предлагая или подчиниться Москве, либо – что было одно и то же – Елевферию. Прозвучало, но также было отклонено, предложение перейти в подчинение митрополиту Евлогию. Латвийским властям в такой ситуации пришлось пойти на отсрочку созыва собора, который оказался бы под давлением с нескольких сторон, особенно со стороны митрополита Сергия, готового уступить во многих вопросах, но категорически настаивавшего в части своих каноннических прав.

В конечном счете власти Латвии вновь обратились за поддержкой к Константинополю, судя по всему, – с подачи Варшавы. В результате было получено согласие на автокефалию и посвящение новых епископов, в частности А. Петерсена (духовное имя – Августин) в качесте главы церкви в Латвии под каноническим главенством Фанара. Миссию эту от имени Константинопольского патриарха исполнял митрополит Германос, получавший от польских властей регулярное “денежное вознаграждние”, 350 турецких фунтов.

События в Латвии получили широкий резонанс во всех ответвлениях Русской пра вославной зарубежной церкви, расценивших их как поражение Русской Православной церкви перед лицом Константинопольского патриархата. Канонические отсутпления при возведении в сан епископа Петерсена, в особенности отсутствие у него пастырского стажа и тот факт, что он был женат, хотя епископам это было запрещено, были крайне болезненно восприняты в эмигрантской среде. Что касается Польской стороны, то она, с одной стороны, признала успехом недопущение митрополита Елевферия в Латвию, но с другой – констатировала рост в русской эмиграции сторонников соединения с Московским патриархатом.

Донесение посольства в Берлине от 10 августа 1935 г. упоминало как пример усиления промосковских настроений в русской церкви в Германии, деятельность православного богослова Иринарха Стратонова (Берлин), который в своих публикациях упрекал “зарубежные церкви” в том, что они сошли с пути канонических основ, прибегают к плутовству, поощряют организационный хаос. Церковь в Польше он обвинял в узурпации прав и ошибочной интерпретации канонов. Патриарх в Константинополе, согласно его мнению, уже давно утратил ведущую роль, в связи с чем “только Москва может быть крышей, покрывающей сотни миллионов православных русских и соплеменных славянских народов”. По оценке польских наблюдателей, “вопрос заключался не в возможном объединении зарубежной церкви, а в том – устоит ли она перед натиском Московского патриархата” ³³.

Поступавшая в министерство иностранных дел информация касалась многих регионов, в частности, входившей в состав Чехословакии Закарпатской Руси, где предпринимались попытки создать в Ужгороде “вторую Почаевскую Лавру” (Почаево-Успенский монастырь в прошлом был центром борьбы против католицизма и униатства). Польские власти не одобряли таких начинаний: распространение полномочий митрополита Дионисия за границы Речи Посполитой сразу бы открыло лазейку для подобных претензий по отношению к церкви в Польше, и прежде всего – со стороны митрополита Елевферия ³⁴.

Вопрос этот косвенно затрагивал и православную церковь в США. Связанный с Карловацем епископ Виталий, вдохновитель “второго Почаева” в Закарпатье, куда в значительной степени была перенесена издательская деятельность Лавры, отправленный теперь в США, привлек на сторону Карловацкого синода четырех епископов, но продолжал оказывать влияние на дела в Закарпатье. Однако в 1938 г. сербским митрополитом как тогдашним главой мукачевско-пряшевской епархии в Закарпатье был епископ Владимир (Раич), серб, воспитанник русских богословских академий, русофил. Его появление значительно изменило обстановку на этой церковной территории.

Если первоначально из США шли оптимистические известия о решительном стремлении митрополита Платона и его преемника Феофила к независимости, то в 1938 г. поступило оттуда сообщение о переходе архиепископа Адама (Филиповского), главы карпаторусской епархии в США, про силу и значение которой говорилось выше, в каноническую зависимость от Московского патриархата. Посредниками в этой операции были митрополит Елевферий Литовский и его экзарх в Америке митрополит Вениамин, решительный противник автокефалии в Польше. В польском посольстве в Вашингтоне расценили это как событие, которое могло оказать большое влияние на общую ситуацию в Русской православной зарубежной церкви. К сожалению, в донесении ничего не говорилось о причинах такого шага и его возможных связях с политической обстановкой в Закарпатской Руси. Между тем после распада Чехословацкого государства в результате Мюнхенского сговора и перехода Закарпатья к Венгрии там набрало силу украинское сепаратистское движение под руководством униатского священника Волошина, которое местным православным населением, считавшим себя русинами, соплеменными русским, воспринималось крайне враждебно. Такие же враждебные отношения между православными из Закарпатской Руси и униатами сохранялись и в США ³⁵.

Предметом пристального внимания польских зарубежных служб в 1930-е годы было нарастающее немецкое вмешательство в дела Русской зарубежной православной церкви как на территории рейха, так и в отношениях между карловацким и парижским центрами. Так, польское посольство в Берлине информировало министерство иностранных дел о деятельности архиепископа Тихона, который не пользовался особыми симпатиями в церковных кругах и имел небольшой авторитет в эмиграции, зато пользовался полной поддержкой германской администрации. С ее помощью в 1936 г. в Германии, с благословения Карловацкого синода, была учреждена православная епархия с центром в Берлине во главе с архиепископом Тихоном ³⁶. Прихожане высказывались за объединение православных приходов в единую немецкую епархию, и хотя шла борьба за влияние между Карловацким синодом, митрополитом Евлогием и главенством Москвы, большинство верующих симпатизировало именно Евлогию. Против подчинения парижскому центру, однако, категорически выступали немецкие власти и их посредник – митрополит Анастасий из Карловцев. Сообща им удалось добиться сохранения формального подчинения берлинской епархии карловацкому главенству, а все остальные начинания были сорваны – во многом благодаря противодействию игумена (позже – архимандрита и епископа) Иоанна (в миру – князь Шаховской), решительно отстаивавшего позиции Евлогия и противившегося подчинению православной церкви немецкой администрации.

Немецкие власти подталкивали карловчан на создание в Берлине центра, способного соперничать с парижским Богословским институтом, однако этому воспротивились не только эмигрантские круги, но и Карловацкий синод, опасавшийся чрезмерной зависимости от гитлеровской администрации. Из этих же соображений, а также из нежелания обострять отношения с сербским митрополитом Варнавой не было принято немецкое предложение о перенесении синода из Карловцев в Берлин. Позднее, 12 июня 1938 г., там состоялось освящение построенного немецким Рабочим фронтом соборного храма Светлого Воскресения Христова. Это был жест благодарности за поддержку, оказанную Анастасием и Тихоном в позорном судебном деле, возникшем вследствие распространения фашистами антисемитской фальшивки – “Протоколов Сионских Мудрецов” – в Швейцарии. Храм освятил Анастасий, но торжество бойкотировали многие эмигрантские круги как “евлогиевской”, так и “патриаршей” ориентации. Присутствовали делегации от балтийских немцев и представители русских фашистствующих организаций генерал Бискупский и генерал Скаллон, однако – что знаменательно – не появились “деникинцы”. Разделение русской эмиграции в Германии имело, следовательно, уже не просто церковный, но и политический характер, что не преминули отметить польские наблюдатели.

Они же в 1938 г. с удовлетворением сообщили в Варшаву об отстранении выслуживавшегося перед немецкими властями, но теперь отправленного в монастырь в Югославии Тихона, к которому имелись претензии в связи с его антипольскими выступлениями. С куда меньшим удовлетворением было воспринято назначение на его место епископа Серафима (Ляде) из Вены, поволжского немца, нациста и интригана, как его охарактеризовали в донесениях (эта персональная замена была согласована между митрополитом Анастасием и немецкими властями еще в 1936 г.!). Серафиму приставили в помощники епископа Василия (Павловского), вызванного с этой целью из Харбина.

Немецкие власти запретили также православным приходам какие-либо контакты с Евлогием, а тем более с Елевферием, представлявшим Московский патриархат в Европе, не останавливаясь в этом перед использованием полицейских средств ³⁷.

Среди “межправославных дел” особое внимание польских заграничных служб по-прежнему привлекало развитие отношений между карловацким и парижским центрами, и берлинский эпизод был одним, хотя и важным, их элементом. Антония после его смерти в 1936 г. сменил Анастасий (Грибановский), считавшийся митрополитом бессарабским (Кишинев – Хотин). Польские информаторы оценивали его не как богослова, а как политика с монархическими взглядами, амбициозного, склонного к “извилистым дорогам  и  “самовластию” ³⁸.

С 1934 г. в Русской православной зарубежной церкви нарастала тенденция к преодолению споров и к поиску почвы для ее объединения. В этом духе было сформулировано обращение православных епископов за границей в августе 1934 г., в котором говорилось о неразрывном “единстве русской церкви, независимо от политико-государственных изменений”, содержался призыв к объединению вокруг “старейших архипастырей” и подчинению “русскому заграничному собору епископов”, т.е. карловацкому, что сразу же было воспринято польской стороной как вызов автокефалии польской православной церкви. Обращение подписали 34 епископа, пятеро – в том числе Антоний – объявили о солидарности с нею, еще пять – среди них Евлогий – не подписали ее.

Среди подписавших обращение оказался митрополит Дионисий, на что польские власти прореагировали крайне негативно. Сам Дионисий позднее в специальном заявлении варшавской митрополии от 4 декабря 1934 г. разъяснил, что его подпись не означала более, чем простое выаржение солидарности с идеей единства русской православной церкви, и не  была официальной позицией православной церкви в Польше, которая “никогда не причисляла и не причисляет себя в русской эмигрантской церкви” ³⁹.

Шагом к  “примирению“ двух ветвей стала отмена Карловацким синодом в сентябре 1934 г. церковного запрета, наложенного им на Евлогия, а ответом – отправленное 18 ноября 1934 г. в Париже Еловгием и “карловацким“ епископом в Западной Европе Серафимом (Лукьяновым) торжественное богослужение в кафедральном соборе по случаю годовщины белого движения, что в эмигрантских кругах восприняли как серьезный шаг к объедиению ⁴⁰.

В декабре 1934 г.  Евлогий отправился в Берлин в надежде найти общий язык с архиепископом Тихоном и достигнуть формального соглашения с нацистскими властями об регулировании вопросов, касающихся православной церкви в Германии. Однако Тихон принял его весьма холодно, немецкие власти – пренебрежительно  и  ответили отказом ⁴¹.  Куда более успешной оказалась поездка Евлогия в Англию по приглашени епископа Кентерберийского, которую оценили как свидетельство открытой поддержки парижского центра со стороны англиканской церкви ⁴².

Тем временем в карловацком центре наростало стремление к тому, чтобы решительно  взять на себя руководство церкоовью за рубежом – возможно, под влиянием все более настойчивых слухов о  намерении Москвы созвать собор;  слухов, которые могла инспирировать сама Москва. Московский собор – и это вызывало беспокойство польской стороны – мог создать совершенно новую каноническую ситуацию для всех частей русской зарубежной церкви, а кроме того, для ряда автокефальных церквей. Из “Централи” в польские дипломатические представительства посыпались зондирующие вопросы с требованием предоставить более подробные сведения по этому поводу.

Созыв собора “зарубежной церкви” в Карловацах намечался на 1936 г.  Была созвана предсоборная комиссия, начата работа по формированию повестки собора, в чем главную роль играл секретарь синода граф Граббе, ярый противник соглашения с Евлогием. На соборе предпологалось поднять вопрос о церквах,  которые провозгласили себя автокефальными и отпали от Московской Патриархии, в том числе и о церкви в Польше, на что польская сторона реагировала чрезвычайно болезненно.  Собор предпологалось приурочить к 50-летию  священнического служения Антония, за которым Карловацкий синод утвердил титул “Предстоятеля русской зарубежной православной церкви”.

В Париже намерения оппонентов намедленно расценили как “узурпацию”, лишенную всяких реальных и канонических оснований. Поступающие в Варшаву донесения из Берлина сообщали о бурных спорах в среде русской эмиграции относительно роли и задач церкви за рубежом. Либеральные, демократические, социалистические и даже кадетские круги ставили под вопрос право карловацкого центра на руководяющую роль в этой церкви.  Его консерватизм и монархизм, которые собор предпологал вынести на свое знамя,  вызывали в Париже категоричный протест.

Польские наблюдатели констатировали, что уже на этой фазе пути к примирению отмечались факты, свидетельствующие об углублении конфликта между двумя главными православными центрами и их иерархами и рекомендовали решительный запрет на участие православной церкви Польши в каких-либо начинаниях, связанных с собором.

В сложившейся обстановке православные иерархи эмигрантской церкви постановили предпослать собору встречу в Карловацах под третейским руководством митрополита Варнавы. Встреча с участием Антония, Евлогия, Феофила (США), Димитрия (Дальний Восток) и нескольких менее крупных фигур, например карловацкого епископа Виталия (США), объявленная одновременно и “архиерейским собором”, состоялась в октябре-ноябре 1935 г. и ознаменовалась видимостью соглашения. Иерархи признали необходимость объединения, основанием которого должно было стать разделение церкви за рубежом на четыре митрополии: балканско-восточноевропейскую (руководитель – митрополит Анастасий, официально признанный преемником Антония), западноевропейскую (Евлогий), американскую (Феофил) и дальневосточную (Димитрий) с их собственными синодами, юрисдикцией и т.д. Над всеми должен был стоять “квадриумвират”, состоящий из представителей этих четырех митрополий под главенством сначала Антония, а после него – избранного патриарха [митрополита – А.П.].

Однако в самом соглашении был заложен зачаток конфликтов, поскольку вводилась двойная зависимость приходов, до этого не подчиненных вновь назначенным территориальным митрополитам. Так, приход, находившийся во Франции и признававший каноническое верховенство Карловацев, должен был перейти в параллельное подчинение Евлогию, что порождало множество новых конфликтов. Неудивительно, что очередные донесения польских служб указывают на хрупкость и декоративный характер соглашения, на то, что оно способствует скорее обострению межправославной розни, нежели улаживанию ее. Сообщалось о все возрастающей активности представителей Сергия, о получавшем все более широкое распространение мнении о том, что, как эмиграции не позволительно создавать представительства нации за границей, так и церковь не имеет права создавать за границей руководящих органов ⁴³. С удовлетворением отмечалось, что Евлогий сумел сохранить независимость, опираясь на Фанар и заблокировав стремление митрополита Варнавы создать под его же руководством новый славянский патриархат, соперничавший как с Москвой, так и с Фанаром ⁴⁴.

Последующие донесения сообщают уже об арьергардных стычках на “межправославном” фронте. Карловацкий синод атаковал Евлогия “с фланга”, подвергнув анафеме учение Булгакова о культе Св. Софии, чем обратил против себя все интеллектуальные круги эмиграции. Митрополит Анастасий, поддержанный загребским митрополитом Досифеем, освятил православную святыню в Брюсселе, территориально находящуюся в ведении Евлогия. В ответ Евлогий освятил церковь в Амстердаме. Большая конференция с участием представителей приходов из Франции, Чехословакии, Бельгии и Берлина, состоявшаяся 12-18 июля 1936 г. и одновременно сыгравшая роль собора западноевропейской митрополии, решительно поддержала Евлогия, отвергнув карловацкое соглашение и принятое там “Временное положение” с его принципами структуры и деятельности зарубежной церкви. Конфиденциальная миссия архимандрита Иоанна (Шаховского) в Карловцы в октябре 1936 г. не привела к улучшению отношений; зато он от имени и по поручению Евлогия посетил в Испании раненых русских, сражавшихся на стороне генерала Франко, а также советских военнопленных, захваченных франкистами.

Польская сторона могла чувствовать некоторое удовлетворение. До всеобъемлющего и окончательного соглашения, неблагоприятного для автокефального статуса церкви в Речи Посполитой, дело не дошло. Не осуществились также опасения, связанные с возможным проведением собора в Москве: единственный законный Блюститель Престола митрополит Крутицкий Петр (Полянский) умер в советской ссылке в 1936 г.; в том же году скончались также Антоний и Варнава. Собор, таким образом, откладывался. Следующее архиерейское совещание Русской зарубежной Церкви в декабре 1937 г. состоялось без Евлогия и Димитрия; вместо последнего прибыли епископ Алексий (Аляска и Алеуты) и архиепископ Нестор (Камчатка и миссия в Индии). Подготовленный совещанием собор зарубежной церкви состоялся же 13-25 августа 1938 г. в Белграде и носил ярко выраженный националистический арактер. Евлогий был на нем беспощадно осужден за углубление “раскола”.

На соборе присутствовали два посланца из Польши, говорившие о притеснении православия в Речи Посполитой. Это были К.Н. Николаев с докладом “Катастрофа православия в Польше” и отец Гриненко (Попов) с “Меморандумом православного духовенства в Польше”. Сербская сторона, по крайней мере двор и правительство Югославии, судя по донесениям посольства Речи Посполитой, попыталась не допустить излишней огласки этих выступлений. Несмотря на это, при активной поддержке епископа потсдамского Серафима (Ляде) – Берлинская кафедра к этому времени была перенесена по решению немецких властей в Потсдам, – а также епископа Виталия США на соборе были приняты документы, осуждавшие Польшу ⁴⁵. Официальная церковь в Польше отмежевалась от Николаева и Гриненко, однако возобновившаяся кампания нападок приобрела широкий, крайне неблагоприятный для репутации Польши характер ⁴⁶. В США инспиратором этой кампании выступил архиепископ Виталий, обвинявший синод православной церкви в Польше и митрополита Дионисия в утрате независимости по отношению к польской администрации и даже в отожествлении с ней.

Настоящую бурю возмущения в эмигрантской прессе вызвали сообщения о переводе православных жителей села Грынки в католицизм. Утверждалось, что в Польше четвертую часть населения составляли русские, вынужденные терпеть национальный и религиозный гнет. Цифра была сильно преувеличена, поскольку к русским причисляли украинцев, белорусов и православных поляков (около 150 тыс. человек). К обвинениям в адрес Дионисия присовокупляли и то, что он проводил “полонизацию” и католизацию” русских и раскалывал православие. Польские же власти, по мнению организаторов кампании, продолжали преступления против православия, длившиеся с XVII в., “особенно иезуитские”, за что, утверждали они, “провидение покарает Польшу” ⁴⁷.

В свое время Карловацкий синод “под давлением верующих в Югославии” и при юсредничестве митрополита Варнавы обратился к Константинопольскому патриарху с жалобами на Польшу. Теперь эти обвинения возобновились. Польская сторона старалась противодействовать этой кампании, передавая в распоряжение дипломатических представительств обширную информацию о действительном, благополучном, по ее мнению, положении православной церкви в Польше. Среди затронутых вопросов были: правовая ситуация (автокефалия) польской церкви; ее многонациональный состав и имущественное положение (упоминались 2126 православных святынь и 700 священников, оплачивавшихся государством, православный богословский факультет при Варшавском университете, субсидии на подготовку и обучение священников); государственная политика по уравниванию в правах верующих нерусской национальности, входящих в состав православной церкви. Были представлены копии окументов, исходивших от православного Синода в Польше и свидетельствовавших о правах, которыми пользовалась эта церковь. Польская сторона обратилась к Фанару с протестами и разъяснениями касательно выдвинутых против нее обвинений. “Дело Грынек” интерпретировалось как возвращение в католицизм людей, некогда силой загнанных царизмом в православие, указывалось, что речь шла о возвращении в лоно церкви не только католиков, но и 30 тыс. протестантов, которые получили к тому же финансовую поддержку от англиканской церкви. Результаты этой контрпропаганды оказались, однако, малоэффективными⁴⁸.

В инструкциях и разъяснительных материалах, предназначенных для противодействия антипольской кампании, которая периодически обострялась и продолжалась вплоть до 1939 г., в роли ее вдохновителя и подстрекателя, в особенности в том, что касалось деятельности Карловацкого синода, все чаще назывался Берлин. Высказывалось мнение, что усиление этой кампании, особенно в 1938-1939 гг. возбуждалось немецкой поддержкой и надеждами, “которые эта эмиграция связывает с заинтересованностью, оказанной к ее деятельности немецкими правительственными кругами”. Именно в Германии шире всего распространялись антипольские публикации, в частности, конфискованное польскими властями письмо митрополита Дионисия от 16 июля 1938 г. Впрочем, в нападках на Польшу живое участие принимал и архимандрит Иоанн (Шаховской) – в порицании Польши “карловчане”, “евлогийцы” и сторонники “патриаршей” церкви были совершенно единодушны.

Анализируя “антипольскую” – ибо именно так она оценивалась – кампанию в целом, министерство иностранных дел пришло в 1939 г. к выводу, что ее корни нужно было искать не в Париже или в Карловцах, как это первоначально судили, а в Берлине. По их наущению предпринимались действия в Париже, Белграде и Швейцарии, под их влиянием в Сербии и Болгарии отвергали польскую аргументацию, и только в Греции она принималась благосклонно ⁴⁹.

В период наивысшего обострения кампании против польской политики в отношении православной церкви состоялись два странных визита в Польшу. В январе 1938 г. во Львов приехал архимандрит Феодосий из Карловацкого синода. В многочисленных высказываниях Феодосий предвещал, что сербская церковь откажется от всякой поддержки польских начинаний, в первую очередь, в силу плохого мнения, которое там сложилось о митрополите Дионисии; такой же шаг ожидался будто бы со стороны румынской церкви, до сих пор проявлявшей лояльность к польской церковной политике. Расчет на поддержку Константинопольского патриархата, по его утверждению, также строился на песке, поскольку там – это не было новостью для польской стороны – поддерживали того, кто больше заплатит. Однако самой существенной в высказываниях Феодосия оказалась информация касательно немецких шагов в отношении Карловацев, в особенности о предложениях Берлина перенести Высшее управление русской православной зарубежной церкви из Югославии в Берлин. Негативное отношение к такому предложению со стороны покойного Антония не имело прежнего значения, и ситуация, по утверждению Феодосия, существенно изменилась. Отношения Карловацкого синода с сербским патриархатом, а также с королевским двором и властями Югославии после кончины Варнавы ухудшились, и многое, как многозначительно предсказывал Феодосии, могло произойти. Визитом Феодосия заинтересовался также и II отдел главного штаба, что свидетельствовало о значении, которое придавали этой информации на самом высоком уровне ⁵⁰.

Несколько месяцев спустя Польшу под предлогом встречи с отцом, владельцем крупного земельного имения на Волыни, посетил секретарь Карловацкого синода Граббе, которого по традиции времен Российской империи именовали также “обер-прокурором синода”. Граббе не ограничился семейными встречами: 3 июля 1938 г. он посетил варшавскую митрополию и там ему вручили меморандум, в котором Польшу обвиняли в притеснении православия. Скорее всего, речь шла все о том же конфискованном письме митрополита Дионисия, которое польская сторона рассматривала как один из элементов развязанной против нее кампании ⁵¹.

В сохранившихся документах отсутствует развернутая оценка этих двух визитов. О них, как о фактах, необходимых для составления аналитических обзоров, всего лишь кратко проинформировали посольство в Берлине. По всей видимости, они имели отношение к собору, который должен был собраться в Карловаце.

Таким образом, можно заключить, что польские заграничные службы, и в первую очередь дипломатические представительства Речи Посполитой, проявляли в межвоенные годы большое внимание к деятельности Русской зарубежной православной церкви. Интерес этот был преимущественно утилитарный и касался отношений между церковью и монархо-националистическими кругами русской эмиграции, в которых польские власти видели главную угрозу для своей страны. Предметом пристального внимания являлась также деятельность централизованных церковных структур как за границей, так и в Москве в свете кампаний, дискредитировавших в глазах международного мнения польскую политику по отношению к православию, а также посягательств на достигнутую с таким трудом и всеми силами оберегаемую автокефалию польской православной церкви. Во второй половине 30-х годов в фокусе зрения оказался вопрос о немецком влиянии на антипольскую кампанию православной церкви. Изучение сохранившихся документов позволяет сделать вывод, что именно этот аспект негативно повлиял на традиционно доброжелательные после признания автокефалии польской церкви взаимоотношения польской стороны и карловацкого центра. Сближение последнего с властями “третьего рейха” было воспринято в Варшаве крайне отрицательно и с беспокойством.

Фото: Metropolitans and Antonii and Dionisy (right) at the intronization of the Romanian patriarch Miron in 1925, Bucarest

Новая и новейшая история, ном. 1, 1998

Источник

Печать E-mail

• Назад
• Вперед